Общество православных врачей Республики Карелия
Тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, иже на небесех (Мф. 5,16)
Митрополит Антоний Сурожский
Автор: С.Л. Мордвинцева
«Никто не может отвернуться от мира и устремиться к вечности, если не увидит в глазах или
на лице хоть одного человека сияние вечной жизни».
Митрополит Сурожский Антоний (в миру Андрей Борисович Блум) родился 19 июня 1914 г. в
Лозанне .
По материнской линии владыка Антоний происходил из рода Скрябиных. Его мать, Ксения Блум,
приходилась сестрой великому русскому композитору Александру Скрябину, о котором владыка
предпочитал не говорить с окружающими.
Композитор Александр Николаевич Скрябин (1872–1915) был музыкальным гением России. Он
создал непреходящие шедевры русской музыки, которые являются достоянием мировой
музыкальной культуры. Но последние годы своей жизни Скрябин искал лишь одному ему ведомые
пути ко Творцу. В какой-то миг он почувствовал, что «Творец»-это он сам. Он задумал грандиозное
сочинение-вселенскую мистерию, соединяющую звуки, слова, свет, космические стихии, –
мистерию, которая должна была превзойти творения апологетов сверхчеловечества
Через 2 месяца после рождения Андрея , его отец, дипломат русской миссии в нейтральной
Швейцарии, с началом военных действий в Европе должен был забрать семью и вернуться в
Россию.
После нескольких лет жизни на родине семья начала скитания, вызванные революцией и
Гражданской войной.
Блумы разделили эмигрантскую судьбу сотен тысяч русских семей, которые были выброшены из
страны новой властью.
Около 1915-16 года, в связи с назначением Б. Блума на Восток, семья перебралась в Персию. Там и
провел своё детство будущий архиерей.
Было блаженное время – в школу не ходил, ничему меня не учили, «развивали», как бабушка
говорила. Бабушка у меня была замечательная; она страшно много мне вслух читала, так что я
не по возрасту много «читал» в первые годы
И она умела читать; во-первых, она читала красиво и хорошо,
во-вторых, она умела сделать паузу в те моменты, когда надо было дать время как-то
реагировать;
мы ходили гулять, и она затевала разговоры, о чем мы читали: нравственные оценки, чтобы это
дошло до меня не как развлечение, а как вклад, и это было очень ценно, я думаю.
В 1920 году мать Андрея, сам он и его бабушка покинули персидское жилище, тогда как отец
вынужден был остаться.
На сложности, связанные с бесконечными переездами, то верхом, то в повозках, накладывались
опасности встречи с разбойниками.
Из рассказов Митрополита Антония, для переездов люди нанимали разбойников, которые их
охраняли, потому что если нанималась полиция, то она грабила беспощадно и все сваливала на
разбойников.
В 1921 году все вместе добрались до Запада. Исколесив множество европейских дорог и
оказавшись, в итоге, во Франции, семья, наконец, обрела возможность осесть. Произошло это в
1923 году.
Во Франции Андрею приходилось жить порознь с родными. Школа, куда он был устроен,
располагалась за окраиной Парижа, в настолько неблагополучном районе, что туда, начиная с
вечерних сумерек, не дерзала входить даже местная полиция, потому что «там резали».
В школе Андрею, как и многим другим, приходилось терпеть издевательства и побои от учеников.
Можно сказать, что в тот период образовательная школа служила для него школой терпения,
выживания, мужества.
Ну, били, били и, в общем, не убили! Научили сначала терпеть побои; потом научили немного
драться и защищаться и когда я бился, то бился насмерть; но никогда в жизни я не испытывал
так много страха и так много боли, и физической и душевной, как тогда. Я дал себе зарок ни
словом не обмолвиться об этом дома: все равно некуда было деться, зачем прибавлять маме еще
одну заботу? И поэтому я впервые рассказал ей об этом, когда мне было лет сорок пять, когда
это уже было дело отзвеневшее.
Много лет спустя, когда однажды, зачитавшись в метро, он отвлекся и бросил взгляд на табличку с
названием станции, невдалеке от которой когда-то находилась его школа, от нахлынувших
воспоминаний он упал в обморок.
В детстве Андрей любил находиться один. О себе М.А. говорил так:
Общительным я никогда не был; я любил читать, любил жить со своими мыслями и любил
русские организации. которые отличались от других тем, что, кроме обычных летних лагерных
занятий, нам прививалась русская культура и русское сознание;
Так он попал в организацию, которая называлась «Витязи» и которая была организована Русским
Студенческим Христианским Движением, культурный уровень там был гораздо выше, там также
была религиозность, при организации был священник и в лагерях была церковь.
Следует отметить, что и текущие трудности, и вынужденность жить вдали от России не лишили
близких Андрея любви к ней. Со временем эта любовь передалась и ему.
Как говорит М,А.: В сущности, я никакую страну не могу назвать своей. Я себя чувствую русским,
можно было бы так сказать – дореволюционным русским, ископаемым или даже русским,
которых никогда не бывало, кроме как в литературе. Когда я бываю в России, я чувствую, что я
дома.
Знакомый священник, служивший в Англии в месте с Митрополитом Антонием говорил, что
владыка был монархистом и хранил идеалы христианской монархии. , он вспоминает, как М.А.
служил особую панихиду в 1958 году на сорокалетие со дня смерти царской семьи. Митрополит
Антоний с уважением и почтением относился к царскому двору, хотя он не любил
распространяться на эту тему.
1. Первые шаги на пути христианской, монашеской и пастырской жизни
Долгое время отношение Андрея к Церкви, как он впоследствии сам отмечал, было более чем
равнодушным. Одним из ближайших поводов к серьёзному неприятию послужил опыт его
общения с католиками.
Когда из-за нехватки средств к существованию мать решила воспользоваться предложением
католической школы о стипендии для русских детей и привела к ним Андрея на «смотрины», тот
прошёл собеседование и получил было утвердительный ответ, однако здесь же ему было
выставлено жёсткое условие: он должен принять католичество.
Расценив это условие как попытку купли-продажи, Андрей возмутился и выразил не по-детски
твёрдый протест. Тогда он ещё не понимал существенной разницы между Западной и Восточной
Церквями и в результате распространил своё негодование на «Церковь вообще».
Обращение Андрея ко Христу произошло лишь в возрасте 14 лет. Однажды он стал свидетелем
проповеди отца Сергия Булгакова. Проповедь всколыхнула его, однако он не спешил доверять
проповеднику и по возвращении домой испросил у матери Евангелие, чтобы подтвердить
недоверие и убедиться в собственной правоте. Однако случилось обратное: внимательное,
вдумчивое прочтение Писания изменило его отношение к вере.
Когда Андрею Было 14 лет они впервые с мамой и бабушкой получили свое жилье, и в этот
момент , со слов М.А. он впервые за все детство ощутил чувство счастья.
В течение двух-трех месяцев это было просто безоблачное блаженство. И вдруг случилась
совершенно для него неожиданная вещь: он испугался счастья.
Когда жизнь была сплошной борьбой, самозащитой или попыткой уцелеть, в жизни была цель. И
теперь эта цель пропала.
М.А. И я себе дал зарок, что, если в течение года не найду смысла жизни, я покончу жизнь
самоубийством.
Также Андрей не имел возможности много общаться с отцом.
Мой отец жил в стороне от нас; он занял своеобразную позицию: когда мы оказались в
эмиграции, он решил, что его сословие, его социальная группа несет тяжелую ответственность
за все, что случилось в России, и что он не имеет права пользоваться преимуществами, которые
дало ему его воспитание, образование, его сословие. И поэтому он не стал искать никакой
работы, соответствующей его уровню, а стал чернорабочим.
И он жил один, в крайнем убожестве; молился, молчал, читал аскетическую литературу и жил
действительно совершенно один, беспощадно один, я должен сказать. У него была малюсенькая
комнатушка наверху высокого дома, и на двери у него была записка: «Не трудитесь стучать: я
дома, но не открою». Помню, как-то я к нему пришел, стучал: папа! это я! Нет, не открыл.
Потому что он встречался с людьми только в воскресные дни, а всю неделю шел с работы домой,
запирался, постился, молился, читал.
М.А. И случилось так, что Великим постом какого-то года, тридцатого, кажется, нас,
мальчиков, стали водить наши руководители на волейбольное поле.
«Послушай, мы пригласили отца Сергия Булгакова; ты можешь себе представить, что он
разнесет по городу о нас, если никто не придет на беседу?»- сказал руководитель.
Я подумал: да, лояльность к моей группе требует этого. А еще он прибавил замечательную
фразу: «Я же тебя не прошу слушать! Ты сиди и думай свою думу, только будь там». Я подумал,
что, пожалуй, и можно, и отправился. И все было действительно хорошо; только, к сожалению,
отец Сергий Булгаков говорил слишком громко и мне мешал думать свои думы; и я начал
прислушиваться, и то, что он говорил, привело меня в такое состояние ярости, что я уже не мог
оторваться от его слов; помню, он говорил о Христе, о Евангелии, о христианстве. о кротости,
смирении, тихости — всех рабских свойствах, в которых нас упрекают, начиная с Ницше и дальше.
Он меня привел в такое состояние, что я решил не возвращаться на волейбольное поле, несмотря
на то, что это была страсть моей жизни, а ехать домой, попробовать обнаружить, есть ли у
нас дома где-нибудь Евангелие, проверить и покончить с этим;
И вот я у мамы попросил Евангелие, которое у нее оказалось, заперся в своем углу, посмотрел на
книжку и обнаружил, что Евангелий четыре, а раз четыре, то одно из них, конечно, должно быть
короче других. И так как я ничего хорошего не ожидал ни от одного из четырех, я решил прочесть
самое короткое. И тут я попался; я много раз после этого обнаруживал, до чего Бог хитер
бывает, когда Он располагает Свои сети, чтобы поймать рыбу; потому что прочти я другое
Евангелие, у меня были бы трудности; за каждым Евангелием есть какая-то культурная база;
Марк же писал именно для таких молодых дикарей, как я, для римского молодняка. Этого я не
знал, но Бог знал. И Марк знал, может быть, когда написал короче других…
И вот я сел читать; и тут вы, может быть, поверите мне на слово, потому что этого не
докажешь. Со мной случилось то, что бывает иногда на улице, знаете, когда идешь и вдруг
повернешься, потому что чувствуешь, что кто-то на тебя смотрит сзади. Я сидел, читал и я
вдруг почувствовал, что по ту сторону стола, тут, стоит Христос…
Помню, что я тогда откинулся и подумал: если Христос живой стоит тут, значит, это
воскресший Христос. и, значит, все, что о Нем говорят, правда.
Я сделал для себя три открытия:
Первое:: что если это правда, значит, все Евангелие правда, значит, в жизни есть смысл, значит,
можно жить и нельзя жить ни для чего другого как для того, чтобы поделиться с другими тем
чудом, которое я обнаружил; что есть, наверное, тысячи людей, которые об этом не знают, и
что надо им скорее сказать.
Второе, что если это правда, то все, что я думал о людях, была неправда: что Бог сотворил всех;
что Он возлюбил всех до смерти включительно; и что поэтому даже если они думают, что они
мне враги, то я знаю, что они мне не враги.
Дальше, когда продолжал читать, меня поразило уважение и бережное отношение Бога к
человеку; если люди готовы друг друга затоптать в грязь, то Бог этого никогда не делает. В
рассказе, например, о блудном сыне. Это третье.
И тогда мне приоткрылась одна сторона жизни, которая для меня очень много значит. Это то,
что нашего Бога, христианского Бога, можно не только любить, но можно уважать; не только
поклоняться Ему, потому что Он Бог, а поклоняться Ему по чувству глубокого уважения, другого
слова я не найду.
Первым делом я был так охвачен восторгом и благодарностью за то, что со мной случилось, что
проходу никому не давал; я был школьником, ехал на поезде в школу и просто в поезде к людям
обращался, ко взрослым: вы читали Евангелие? вы знаете, что там есть?.. Я уж не говорю о
товарищах в школе, которые претерпели от меня многое.
Второе я начал молиться; меня никто не учил, и я занялся экспериментами, я просто становился
на колени и молился как умел, молился подолгу, вычитывая правила по нескольку раз.
Постепенно Андрей приобщился к христианскому деланию, к усердной молитве. В 1931 году ( в
17 лет) он, получив пастырское благословение, начал прислуживать в храме при
Трехсвятительском подворье (единственном в то время храме в Париже, принадлежавшем
Московской Патриархии). Надо заметить, что с той поры Андрей не нарушал верности и не
разрывал канонического общения с Русской Патриаршей Церковью.
Окончив среднюю школу, владыка Антоний учился в старших классах в лицее Condorcet в Париже.
Этот лицей закончили многие известные люди.
Юный Андрей Блум хотел стать преподавателем языков и увлекался языками и архитектурой, хотя
его глубинным желанием было стать священником и монахом. [4]
Однако его отец предложил стать сначала врачом и исцелять тела, а потом души.
Когда я кончал среднюю школу, то думал что делать? Собрался пустынником стать, оказалось,
что пустынь-то очень мало осталось и что с таким паспортом, как у меня, ни в какую пустыню
не пустят, а кроме того, у меня были мать и бабушка, которых надо было как-то содержать, и
из пустыни это неудобно. Потом хотел священником стать; позже решил идти в монастырь на
Валаам; а кончилось тем, что все это более или менее сопряглось в одну мысль — что я могу
принять тайный постриг, стать врачом, уехать в какой-нибудь край Франции, где есть русские,
слишком бедные и малочисленные для того, чтобы иметь храм и священника. А еще будучи
врачом, можно всю жизнь быть христианином, это легко в таком контексте: забота,
милосердие…
Далее он поступил на естественный, а затем и на медицинский факультет Сорбонны.
М.А. вспоминает , что это был очень трудный , голодный период, когда надо было выбирать или
книгу, или еду; и в этот год я дошел, в общем, до изрядного истощения; я мог пройти каких-
нибудь пятьдесят шагов по улице (мне было тогда лет девятнадцать), затем садился на край
тротуара, отсиживался, потом шел до следующего угла. Но, в общем, выжил…
Одновременно я нашел духовника, я его искал не больше, чем я искал Христа. Я пошел в
единственную нашу на всю Европу патриаршию церковь тогда, в 1931 году.
Ко мне навстречу стал подыматься монах, высокого роста, широкоплечий, в клобуке, с
каштановыми волосами, который весь, как будто, ушел в себя. Он подымался, не обращая
внимания на то, что шел ко мне навстречу; он еще жил отзвуками молитвы, церковных
песнопений, святых и священных слов.
Я тогда увидел человека, как его описывает старое монашеское присловье: Никто не в силах
отречься от себя, отвернуться от всего мира и последовать за Христом, если не увидит на лице
хотя бы одного- единственного человека сияние славы Божией, сияние вечной жизни. И вот в
этом подымающемся лице мне представилось сияние вечной жизни, слава Божия, тихая, как в
песнопении вечерни: Свете тихий святыя славы,
Это видение было настолько убедительно, настолько несомненно, что, не зная, с кем имею дело, я
к нему подошел и сказал: «Будьте мне духовником!». И так завязалась приблизительно на
следующие пятнадцать лет — встреча;
Это единственный человек из встреченных за мою жизнь, о ком я мог бы сказать, что он был
свободен той ни с чем не сравнимой царственной свободой, о которой Христос говорит в
Евангелии: Познайте истину — она сделает вас свободными,
Это свобода другая, свобода внутренняя, которая ничем не может быть у человека отнята; ее
имел в виду один человек, почти сорок лет сидевший в одиночке и начертавший на стене, перед
своей смертью, такие слова: «Со Христом и в тюрьме мы свободны, без Него и на воле —
тюрьма». Это та свобода, о которой говорили с самого раннего начала христианской жизни
апостолы.
Сорбонну он окончил в 1939 году, перед самой войной, а вскоре отправился на фронт в должности
хирурга. Но прежде он дал монашеские обеты, которые принял его духовник, хотя при этом и не
был пострижен в связи с недостатком времени
М.А: Я поставил вопрос отцу Афанасию: вот я сейчас иду в армию как я буду осуществлять свое
монашество, и в частности послушание? Он мне ответил; очень просто; считай, что каждый,
кто дает тебе приказ, говорит именем Божиим, и твори его не только внешне, но всем твоим
нутром; считай, что каждый больной, который потребует помощи, позовет, твой хозяин; служи
ему, как купленный раб.
С началом войны с Германией он был зачислен во Французскую армию младшим хирургом.
Владыка много вспоминал о своей работе в военном госпитале во время войны.
Примечательно, что осуществляя врачебную деятельность, Антоний не забывал о необходимости
живого сочувствия и сострадания к своим пациентам, чего, к сожалению, он не мог сказать о
некоторых, лично знакомых ему докторах, огрубевших от ужасов войны.
Достойно замечания, что сопереживание и чуткость к человеку, умение видеть в нём не просто
гражданина, а ближнего, желание созерцать в нём образ и подобие Творца, способствовало отцу
Антонию на всём протяжении пастырской деятельности.
В частности, Андрей Блум просил своих коллег в полевом госпитале (к их изумлению) говорить
ему о умирающих больных, он сидел с такими больными ночами напролет.
Скажем, я занимался хирургией, и, я помню, что сделать сложную операцию вопрос технический,
а заняться больным вопрос человеческий,
Cидишь с человеком, молодой, двадцати с небольшим лет, он знает, что умирает, и не с кем
поговорить. Причем не о жизни, не о смерти, ни о чем таком, а о его ферме, о его жатве, о
корове, о всяких таких вещах. И вот этот момент делается таким значительным, потому что
такая( кругом )разруха, что это важно. И вот сидишь, потом человек заснет, а ты сидишь, и
изредка он просто щупает: ты тут или не тут? Если ты тут, можно дальше спать, а то
можно и умереть спокойно.
Митрополит Сурожский Антоний
Человеческие ценности в медицине
Сразу после войны, в связи с Нюренбергским процессом и расследованиями относительно
концентрационных лагерей, опытами над людьми Антоний сделал определенные выводы:
Пациент никогда не может рассматриваться как предмет объективного исследования,с ним нельзя
обходиться как с подопытным животным.
Медицина занимает совершено особое место именно потому, что наука в ней сочетается с
ценностями.. В основе врачебного подхода сострадание, а сострадание по самой своей природе не
научно. Это человеческий подход.
Я помню молодого врача (сейчас он занимает кафедру хирургии во Франции), с которым мы
обсуждали перед войной аргументы за и против анестезии , он прямо заявил, что единственная
цель анестезии – облегчить работу хирурга. Страдает ли пациент или нет – совершенно неважно.
Я также встретил во время войны молодого военнопленного хирурга. Он имел доступ к пленным
солдатам и офицерам своей страны. Я предложил ему свои услуги в качестве анестезиолога. Он
пожал плечами и сказал: “Мы имеем дело с солдатами, они должны быть готовы к страданию”. И
он оперировал без анестезии всякий раз, когда это не создавало проблем ему. Я помню одну из его
операций. У солдата был огромный нарыв на ноге, при вскрытии которого врач отказался
применить анестезию. Он оперировал без наркоза; солдат выл и ругался. Когда операция
кончилась, к пациенту вернулось самообладание, и, будучи дисциплинированным и хорошо
вымуштрованным солдатом, он извинился перед лейтенантом за свои выражения. И я помню, тот
ответил: “Ничего, ваши выражения были соразмерны вашей боли, я вас извиняю”.Но ему и в
голову не пришло, что боль была соразмерна его бесчеловечности и полному отсутствию чувства
солидарности.
В основе отношения врача к пациенту лежит сострадание, чувство солидарности, уважение и
благоговение перед человеческой жизнью, отдача тому единственному человеку, который сейчас
перед ним. Без этого медицинская деятельность может быть чрезвычайно научной, но потеряет
самую свою суть.
Однако сострадание не означает сентиментальность. Это не попытка испытать то, что чувствует
другой; ведь это просто невозможно, никто не может пережить зубную боль своего ближнего, уж
не говоря о более сложных эмоциях в тот момент, когда человек узнает, что у него рак или
лейкемия, что его подстерегает смерть, что ему предстоит умереть. Пациент не нуждается в том,
чтобы мы ощущали его боль или его страдание, он нуждается в нашей творческой отзывчивости на
его страдание и , нуждается в отклике, чтобы он подвигнул нас к действию, которое в первую
очередь коренится в уважении, в благоговении по отношению к этому человеку. Пациент должен
стать для нас до предела конкретным и чья жизнь значительна не только потому, что нас научили,
что наша цель – оберегать жизнь, продлевать ее как можно дольше и т.д., но потому что этот
определенный человек, нравится он мне или нет, значителен.
Нет человека, который не был бы значителен хоть для кого-то. Это особенно касается злодеев,
военных преступников, людей, которых мы обвиняем в бесчеловечности. Кто бы он ни был, у него
есть мать, жена, брат, сестра и т.д. Они знают лишь одну (хорошую)сторону его личности.
Я сейчас читаю “Архипелаг ГУЛАГ” Солженицына.
Один из самых жестоких следователей был женат, и однажды его жена, которая знала его под
совершенно иным углом, сказала подруге: “Мой муж такой хороший следователь. Он рассказывал
мне, что был заключенный, который неделями отказывался признаться в своих преступлениях,
пока его не отправили к моему мужу, и после ночи беседы муж вынудил у него полное признание”.
Эта женщина понятия не имела о том, каким образом это признание было получено. Она не знала
мужа с этой точки зрения. Разумеется, это крайний пример; но никто из нас не знает других со всех
сторон.
И как мы благодарны, когда врач, к которому мы пришли, относится к телу с благоговением,
целомудренно. Как мы бываем благодарны, когда обнаруживаем, что врач, которому мы доверили
свое тело, понимает, что такое человеческое тело: что это не просто материальная оболочка для
нашего возвышенного духа, что тело – это и есть мы; .
Или мелкие вещи; помню одного солдата, немца, попал в плен, был ранен в руку, и старший
хирург говорит: убери его палец (гноился). И, помню, немец сказал тогда: «Я часовщик».
Понимаете, часовщик, который потеряет указательный палец, это уже конченый часовщик. Я тогда
взял его в оборот, три недели работал над его пальцем, и мой начальник смеялся надо мной,
говорил: «Что за дурь, ты в десять минут мог покончить со всем этим делом, а ты возишься три
недели для чего? Ведь война идет, а ты возишься с пальцем!» А я отвечал: что это настолько
значительно, что его палец играет колоссальную роль, потому что война кончится, и он вернется в
свой город с пальцем или без пальца…
М.А:
выдающимся хирургом я никогда не был и больших операций не делал, а вот это была жизнь, и
именно глубокая жизнь взаимных отношений.
1 «Пастырь у постели больного», Митрополит Сурожский Антоний
Для того, чтобы так, душевно подойти к человеку, нужно громадное внутреннее целомудрие,
нужно быть в состоянии посмотреть на человека как на икону, на живую икону, к которой
ты подходишь с глубоким уважением, с благоговением, и по отношению к которой
ты будешь действовать, как действовал бы в храме по отношению к писаной иконе.
Самое главное — отношение к пациенту и твое присутствие, так, чтобы больной не чувствовал,
что ты только ждешь момента, когда сможешь уйти по другим делам, пусть ему будет совершенно
ясно, что все время, каким вы располагаете — пусть пять минут — принадлежит ему совершенно
безраздельно, что в эти пять минут ваши мысли не будут заняты ничем другим, что нет на свете
человека более значительного для вас, чем он.
У меня есть близкий пример тому, правда, еще из моей врачебной работы. Помнится, на войне,
во время первых боев, привели одиннадцать раненых солдат. Это был мой первый контакт
с людьми прямо с поля битвы. На их лицах еще был ужас, страх.
Я работал как можно быстрее и отправлял их в больничную палату. Потом пошел туда
и обнаружил, что я ни одного из них не могу узнать: ведь я смотрел на их раны — на грудь,
на ноги, на живот, на плечи, а на лица не смотрел, никто из них не был ранен в лицо. И они все
оставались в состоянии шока, потому что они его не изжили.
Когда была приведена следующая группа раненых, я, наученный первым опытом, решил, работая
руками, с ними разговаривать (можно сделать руками очень многое, пока говоришь и смотришь
на человека). Я каждому смотрел в лицо и задавал вопросы; потом, глядя, конечно, на свои руки
и на его раны, делал то, что надо. Я спрашивал: Как тебя зовут? где тебя ранило? очень ли было
страшно?.. — вопросы незатейливые, но такие, чтобы раненый успел за то время, пока
я им занимаюсь, вылить свой страх, вылить свой ужас. И когда я потом посетил палату, во-первых,
я всех раненых узнавал в лицо, и во-вторых, обнаружил, что шок у них прошел, потому что за наш
короткий разговор они успели вылить свои чувства.
2 И кроме того, умейте молчать. Пусть болтовня отступит, даст место глубокому, собранному,
полному подлинной человеческой заботливости молчанию. Молчанию научиться нелегко.
Сядьте, возьмите больного за руку и скажите спокойно: Я рад побыть с тобой… И замолчите,
будьте с ним, не воздвигайте между вами целый мир незначительных слов или поверхностных
эмоций. Пусть ваше посещение будет ему в радость, пусть он знает, что и для вас быть
с ним — радость. И вы обнаружите то, что я не раз обнаруживал за последние 30–40 лет:
в какой-то момент люди становятся способными говорить, — говорить серьезно, говорить
глубинно, произносить то немногое, что сказать стоит. И вы обнаружите нечто еще более
поразительное: что вы и сами способны говорить именно так.
3 . Мне вспоминается один случай. Я одно время работал в психиатрической клинике;
один больной провел там шесть месяцев и ни разу ни слова не ответил ни врачу,
ни сестрам, ни приходившим родным. Я, припомнив беседу с одним психиатром,
попросил начальника отделения дать мне возможность с ним сидеть. Я с ним сиживал
три, четыре, пять, шесть часов подряд без единого слова, — я просто сидел, и он сидел.
После десяти дней или двух недель он вдруг ко мне обратился и сказал: «Зачем вы все
эти дни и часы со мной сидите, в чем дело?..» И с этого началось его выздоровление,
благодаря тому, что он смог с кем-то заговорить.
Очень важный момент: надо ли предупреждать больного о грядущей смерти? Во-первых, надо,
чтобы сказал очень близкий человек, а не просто сестра милосердия, доктор или кто попало —
по должности.
И во-вторых, надо, чтобы тот, кто это скажет, не уходил сразу. Легче всего сказать и бежать.
В-третьих, надо, чтобы человек, кому ты это скажешь, был готов к тому, что ты говоришь.
Не всякому можно бросить в лицо смертный приговор. Иногда, зная это, приходится, не прибегая
ко лжи, постепенно готовить человека к тому, что физическая смерть придет, но — «разве наши
отношения могут умереть?» Ветхий Завет говорит: Любовь, как смерть, крепка; а в Новом Завете
мы можем сказать: любовь крепче всякой смерти… — и только тогда сообщить больному, что
смерть действительно идет, когда он подготовлен.
Поэтому когда человек тебе говорит: «Я чувствую, что умираю», можно ему ответить: «Знаешь,
мы все под Богом ходим. Сейчас — нет, ты не умираешь, но, возможно, впереди смерть…» Или
еще что-нибудь иное сказать, в зависимости от того, с кем ты говоришь.
Большей частью самая страшная для умирающего мысль — та, что он отходит, умирает одиноко.
То есть: он был частью общества, семьи, жизни, а теперь вдруг настала смерть, и ему никто
не может помочь. И мне кажется, что очень важно священнику (а если священника нет, то любому
человеку, даже неверующему) подойти и дать умирающему почувствовать, что он не один.
Это один из целого ряда примеров. Я сидел, как правило, с каждым умирающим в нашей больнице,
не только своего отделения, но и других отделений, и каждый раз повторялась пусть не та же
картина, но то же взаимное отношение: «нет, ты не один».
Другое, что я хотел сказать: человек как будто теряет сознание задолго до того, как умирает.
И никогда не должны ни врач, ни кто другой думать, что, он не воспринимает то, что вокруг
происходит.
Когда я был студентом первого курса медицинского факультета и впервые работал в больнице, там,
помню, умирал русский казак. На обходе старший врач остановился у его постели и сказал: «Ну,
его и осматривать не стоит, он уже ушел», — и прошел дальше. Этот человек очнулся. Мы с ним
говорили по-русски, поэтому он меня знал, и он мне сказал: «Знаешь, когда ты врачом
будешь, никогда при умирающем не говори, что не стоит на него обращать внимания, потому
что он-то тебя слышит».
Особое место в клинической работе Владыки Антония занимает его диссертация на звание
«Доктора Медицины», которую Андрей Блум защитил в июле 1943 почти одновременно с
пострижением в монахи. Эта диссертация посвящена «влагалищному доступу при пузырно-
влагалищных свищах после операции гистерэктомии». В биографии цитируются очень
положительные отзывы профессуры на эту работу. До настоящего времени данная медицинская
проблема остается актуальной, выпускаются научные статьи ведущих учреждений по
техническому аспекту этой проблемы.
Вдохновленный успехами свой диссертации, монах Антоний хотел сдать экзамен на возможность
научной деятельности. Однако его духовник сказал ему пойти и провалить это экзамен. В
результате Антоний смог стать только врачом общей практики в Париже.
Я, например, одно время страшно увлекся мыслью сделать медицинскую карьеру и решил сдавать
специальный экзамен, чтобы получить специальную степень. –Духовник Архимандрит Афанасий:
Знаешь, это же чистое тщеславие. Я говорю: ну, если хотите, я тогда не буду… Нет, говорит, ты
пойди на экзамен и провались, чтобы все видели, что ты ни на что не годен. Вот такой совет: в
чисто профессиональном смысле это нелепость, никуда не годится такое суждение. А я ему за это
очень благодарен. Я действительно сидел на экзамене, получил ужасающую отметку, потому что
написал Бог весть что даже и о том, что знал; провалился, был внизу списка, который был в метр
длиной; все говорили: ну, знаешь, никогда не думали, что ты такая остолопина…
Пострижение в монаха состоялось лишь в 1943 году ( в возрасте 29 лет). Собственно, тогда он и
получил имя Антоний. Ну, и тем временем было десять лет тайного монашества, и это было
блаженное время, потому что, как Святитель Феофан говорит: Бог да душа, вот и весь монах… И
действительно, был Бог и была душа, или душонка, что бы там ни было, но, во всяком случае, я
был совершенно защищен от мнения людей. Как только вы надеваете какую-нибудь форму, будь то
военная или ряса, люди ожидают от вас определенного поведения, и вы уже как-то
приспосабливаетесь. Весь строй внутренней жизни оставался свободным, подчинялся лишь
руководству моего духовника.
Во времена оккупации Антоний был врачем в антифашистском подполье, во французском
Сопротивлении Движение Сопротивления, или Сопротивление (фр. Résistance), — организованное
национально-освободительное, антифашистское движение народного противодействия (имело
несколько организационных центров) оккупации территории Франции войсками нацистской
Германии в 1940—1944 годы, во время Второй мировой войны ,
Затем снова оказался в армии, врачевал раненых и больных. я занимался мелкой хирургией в
подвальном помещении госпиталя Отель-Дье, и поэтому, когда началось восстание, я пошел туда,
там было гораздо больше работы, там я был нужнее.
Одно время французская полиция поручила мне заведовать машиной скорой помощи во время
бомбежек, и это давало возможность перевозить куда надо нужных Сопротивлению людей.
Еще я работал в больнице Брока, и немцы решили, что отделение, где я работал, будет служить
отделением экспертизы, и к нам посылали людей, которых они хотели отправлять на
принудительные работы в Германию. А немцы страшно боялись заразных болезней, поэтому мы
выработали целую систему, чтобы, когда делались рентгеновские снимки, на них отпечатывались
бы какие-нибудь туберкулезные признаки. Это было очень просто: мы их просто рисовали
То есть если не туберкулез, то что-нибудь другое, но мы никого не пропустили за год с лишним.
Во время оккупации я раз спустился в метро, и меня сцапали, говорят: покажи бумаги!.. Я
показал. Фамилия моя пишется через два «о» ( Bloom.). Полицейский смотрит, говорит:
«Арестовываю! Вы англичанин и шпион!» Я говорю: «Помилуйте, на чем вы основываетесь?»
«Через два «о» фамилия пишется». Я говорю: «В том-то и дело если бы я был англичанин-шпион,
я как угодно назывался бы, только не английской фамилией». «А в таком случае, что вы такое?»
«Я русский». (Это было время, когда советские армии постепенно занимали Германию.) Он
говорит: «Не может быть, неправда, у русских глаза такие и скулы такие». «Простите, вы
русских путаете с китайцами». «А, говорит, может быть. А все-таки, что вы о войне думаете?»
А поскольку я был офицером во французском Сопротивлении, ясно было, что все равно не
выпустят, и я решил хоть в свое удовольствие быть арестованным. Говорю: «Чудная война
идет, мы же вас бьем». «Как, вы, значит, против немцев?».. «Да». «Знаете, я тоже (это был
французский полицейский на службе у немцев), убегайте поскорее…»
Демобилизовавшись, Антоний отыскал свою маму и бабушку и привез их в Париж.
После войны монах Антоний занимался не только общей практикой, но и работал полтора года с
бывшими узниками концентрационных лагерей
У бывших узников концлагеря развивался то, что сейчас называется Посттравматическим
Стрессовым Расстройством .Действия монаха Антония в очередной раз показывают, что он был
готов активно брать на себя сложный профессиональный и человеческий вызов.
Монах Антоний очень интересовался психиатрией. Он приводит пример иконописца, который
слышал голоса и чувствовал запах серы. Родственники считали, что это бесовское наваждение, но
Антоний поставил диагноз шизофрении и предложил медицинское лечение.
«Вот, мы его кропили святой водой, он исповедовался, мы служили молебны, мы совершали
помазание над ним, его причащали, и ничего не случилось. Он все продолжает болеть. Что
делать?» Я тогда посоветовал просто послать его в больницу на электротерапию. И я помню, с
каким возмущением мне ответили: «Ты что, неверующий? Ты считаешь, что силой молитвы
нельзя сделать то, что может сделать электрический шок? А что если в нем действует
дьявол?» Я тогда ответил — чистосердечно, но и вызывающе: «Знаете, если в нем действует
дьявол, электрошок дьяволу никакого вреда не принесет, а Г. может спасти…» Это было
встречено с большим негодованием, но его все-таки пришлось отдать в больницу. Я тогда там
работал и его видел каждый Божий день. Он около года провел в больнице, он кощунствовал,
бился, был совершенно невменяем, нельзя было войти с ним ни в какой контакт. А потом вдруг он
пришел в себя. И когда он вышел из больницы, исцеленный благодаря медицинской помощи,
оказалось, что с ним случилось то, о чем говорил Иоанн Кронштадтский: еще неопытный, еще не
вполне созревший, хотя очень одаренный художник вышел из больницы зрелым иконописцем, каким
не был раньше.
Это ответ на вопрос о том, может ли медицина что-то сделать в отношении шизофрении. Если
бы речь шла о грехе, о «возмездии» со стороны Бога, то никакие электрошоки не могли бы помочь.
Нет, это была физическая болезнь, и мы не можем говорить о том, что всякая болезнь
происходит от греха».
В 1948 году-34 года Антоний был рукоположен во иеродиакона, а вскоре — посвящён в сан
иеромонаха, после чего принял духовное руководство над членами Православно-Англиканского
Содружества святого Албания и преподобного Сергия.
Как впоследствии вспоминал сам митрополит Антоний, этому повороту в судьбе способствовала
встреча с архимандритом Львом (Жилле), случившаяся на православно-англиканском съезде.
Тогда, разговорившись с Антонием, архимандрит посоветовал ему оставить профессию врача,
стать священником и продолжить служение Богу на территории Англии.
С 1950 года отец Антоний исполнял обязанности настоятеля храма святого апостола Филиппа и
преподобного Сергия в Лондоне.
Владыка начал мне рассказывать, что когда он приехал в Англию, то здесь к нему относились с
подозрением и ему частенько приходилось сталкиваться не только с непониманием, но даже с
прямой враждой, нередко его безосновательно подозревали в шпионаже.
Владыка Антоний был в той ситуации, которую можно назвать словами «свой среди чужих,
чужой среди своих». М.А. терпеливо и смиренно преодолевал подозрительность, которая его
окружала. Нередко он говорил, что только после того, как он получил эти передачи на Би-Би-Си,
он понял, что его проповедь услышана. Он мне рассказывал о том как англичане, приходили в
этот собор, который был пустым, не для того, чтобы принять Православие, а для того, чтобы
увидеть этого человека, благодаря которому они вспомнили о Христе.
В 1953 году он был посвящен в сан игумена, а в 1956 году — в сан архимандрита.
Немного спустя он принял должность настоятеля храма Успения Божией Матери и Всех Святых в
Лондоне.
В 1957 году отец Антоний был поставлен во епископа Сергиевского.
В 1962 году посвящен в сан архиепископа, на вновь утвержденную на Британских островах
Сурожскую епархию.
С 1966 года, по возведении в сан митрополита, и до 1974 года Антоний Сурожский исполнял
обязанности Патриаршего Экзарха в Западной Европе, после чего был освобожден от этой
должности по собственному желанию.
Между тем он продолжал окормлять свою паству. Нужно отметить, что за период его руководства в
епархии сформировалась четко организованная структура приходов, с хорошо налаженной
просветительской работой.
В 1983 году Советом Московской духовной академии митрополиту Антонию, была присуждена
степень доктора богословия, за совокупность пастырских и богословских трудов. Помимо этого в
разное время он удостаивался звания почетного доктора Абердинского (1973 г.) и Кембриджского
(1996 г.) университетов, Киевской Духовной Академии (2000 г.).
К тому времени митрополит Антоний сыскал заслуженное уважение среди христиан разных стран
мира и его горячая проповедь распространялась повсюду: посредством многочисленных лекций и
публикаций, переводившихся на всевозможные языки; посредством радиовещания и телевидения.
Владыка Антоний легко объяснялся со своими прихожанами. Он знал немецкий, французский,
английский и русский языки.
К владыке Антонию спешили, когда видели его выходящим из своей квартиры или из алтаря, люди
устремлялись к нему за благословением не формально, не только из уважения к его церковному
митрополичьему сану, а по зову сердца, чувствуя его простоту, доступность в любое время дня, его
готовность слушать.
К нему постоянно приходили самые разные люди, со множеством своих проблем и вопросов, и он
никого не отвергал, никогда. Он с каждым беседовал и относился к каждому по-своему. Если он
лично знал человека, то беседовал с ним регулярно, но даже незнакомым людям, приходившим
в церковь, каждому желающему, он уделял время.
Что удивительно, он к каждому относился с одинаковой добротой, хотя к нему приходили самые
разные посетители. Бывало, что к нему заходили нищие с улицы, и он доставал из своего кармана
деньги и отдавал им. Бывали и очень важные гости, но и с ними он общался столь же просто и с
тою же добротой и заботой. К нам в церковь приходил и принц Чарльз, сын королевы, и с ним
владыка Антоний был так же ровен и прост, как и со всеми остальными людьми.
Владыка Антоний вообще всячески старался принизить, умалить себя, не давая собеседнику
почувствовать дистанцию. Он ходил в простой, подолгу носимой монашеской одежде,
подпоясанный простым пояском или широким ремнем, наподобие офицерского, под старость
носил кофту-душегрейку.
Он сам ходил в магазин за покупками, причем покупал себе еду в одном и том же маленьком
пакистанском магазине, где его хорошо знали и всегда тепло встречали: справлялись о здоровье,
обменивались новостями, говорили о погоде. Он ел то, что оставалось от общей трапезы. Не раз я
был свидетелем, как на стул у двери перед его квартирой, вход в которую был из ризницы храма,
ставили стеклянную литровую банку с борщом, которую потом забирали там же через несколько
дней, пустую и помытую. Так сердобольные старушки и женщины-прихожанки подкармливали
своего владыку, зная, что для себя он никогда не будет готовить, а просто поголодает. Во всем этом
проявлялось удивительное, редкое терпение и смирение митрополита, отказывавшего лично себе в
том, что кажется нам самым необходимым и абсолютно естественным. По словам отца Иоанна Ли,
«владыка не требовал какого-либо комфорта: он легко терпел жару, холод, голод, усталость; ничего
этого он не замечал»9
Жил он в небольшой квартирке прямо в храме Успения Божией Матери и Всех Святых в Лондоне.
Там не было изысков, лишь его узкая кушетка без спинки, два кресла напротив друг друга и рядом
с этими креслами – обогреватель.
Ну, видите, у нас нет средств на то, чтобы содержать сторожа. С другой стороны, мне негде
жить, кроме как здесь. Мне дали помещение – бывшую ризницу, прибавили к ней еще комнату,
кухню и ванную. И у меня теперь квартирка здесь. Быть настоятелем и жить за тридевять
земель невозможно. А так как я живу здесь.
В конце 80-х митрополит Антоний, приезжая в Москву, служил во многих храмах. Его с
удовольствием приглашали, потому что все знали, что он никогда не брал ни копейки, а его приезд
был для храма в некоторой степени притоком людей
После службы владыко часто встречался с прихожанами по домам, проводил беседы.
Как-то так легко, тепло, просто и естественно происходила та встреча. Сначала владыка
попросил взрослых уйти, а детей остаться. Ребята слушали с большим вниманием и интересом,
задавали вопросы, разговор получился очень живой. Замечательно, что сохранились фотографии с
той встречи. Многих из тех подростков, что тогда беседовали с владыкой, мы хорошо знаем,
встречаем и сейчас. Почти все они –дети наших друзей.
Позднее ребята говорили, что та встреча многое решила в их судьбах. Они получили ответы на
самые важные вопросы в жизни.
В какой-то момент дверь открылась, и дети оттуда вышли. И ввалилась толпа родителей и их
знакомых.
Владыка всех очень тепло приветствовал, у него не было никакого напряжения оттого, что много
народа, оттого, что тесно и душно. Разговор был глубокий, серьезный. Всегда звучала тема
встречи, его встречи с Богом. Я понимаю, что встреча – главное послание владыки Антония
современному миру.
Только один раз в год, на престольный праздник храма, в День Всех Святых, он служил литургию
архиерейским чином. Интересно, что митрополит Антоний сохранил за храмом не только старое
посвящение Успению Божией Матери, но благословил добавить к нему посвящение Всем Святым,
которое существовало у англиканского прихода. Традиционно именно в воскресенье Всех
Святых Владыка служил архиерейским чином вместе с клиром других приходов Сурожской
епархии. Его, как и полагалось, клирики собора встречали в дверях и провожали до места
совершения входных молитв, затем иподиаконы облачали в центре на кафедре. В остальные дни
года он служил как простой священник.
Он взращивал тишину в храме, воспитывал привычку к ней в прихожанах, он приучал к ней
людей – и взрослых, и юных.
«Бог говорит человеку в тишине, ты должен быть сам погружен в молчание, и тогда в тебе
заговорит Бог. Дай Ему место внутри себя, ведь Он видит и слышит твое сердце. Ты должен унять
в себе все волнения и переживания, которые случились с тобой в течение дня, успокоиться
настолько, чтобы Господь тихо вошел внутрь тебя и остался там уже навсегда. Понимаешь, как это
важно для любого человека. Старайся больше пребывать в тишине» Вы не можете быть
религиозным, если не умеете погружаться в тишину. Это невозможно. Состоянию мира и
внутреннего покоя в себе надо учиться. И владыка очень быстро умел уйти внутрь себя, уйти в
молчание.
В последние месяцы жизни владыка, ввиду ухудшения здоровья, служил редко и реже появлялся
на публике. Последнее богослужение в соборе, в котором владыка Антоний принял участие,
была Пасха 2003 года.
Митрополит Антоний благословлял народ: «Христос воскресе!» – осенял его крестом,
украшенным цветами и горящими свечами. Он даже проповедовал в ту ночь. Но все видели, как
тяжело ему давалась и сама служба, и проповедь.
В моей памяти хорошо сохранился момент проповеди. Владыка Антоний стоял на амвоне, всем
телом опирался на свой архиерейский жезл. Он говорил о пасхальной радости, приводил слова
святителя Иоанна Златоустаго, комментировал их, но та проповедь была короче обычной, которую
владыка Антоний произносил в рядовой воскресный день. Было видно, как трудно даются ему
слова, как много сил он уже истратил к этому моменту, как необходим был ему отдых. Закончив
проповедь, владыка Антоний сказал:
– Простите меня, дорогие мои. Я должен был бы сказать еще, но я не могу этого сейчас сделать. Я
очень устал и должен закончить.
Поздравляю вас всех с пасхальным праздником. Христос Воскресе!
Некоторые из близких ему людей знали, что за несколько месяцев до кончины владыке Антонию
был открыт день его перехода в жизнь вечную. Он не верил снам, но один из них был воспринят
им как вещий, пророческий. «Мне приснилась бабушка, – вспоминал владыка, – которая сидела
рядом и листала календарь. Страницы календаря сменяли друг друга, бабушка как будто хотела
мне что-то дать понять. Она остановилась на июне следующего года, месяце моего рождения, и
стала листать медленнее, уже как бы по дням. Я запомнил последнюю дату–4 августа 2003 г. Сон
прошел, видение кончилось, но я понял, что в этот день я умру».
Болезнь владыки довольно быстро распространялась, он испытывал страшную боль, которую
заглушал огромными дозами морфия,
Митрополит Антоний отошел ко Господу 4 августа 2003 года. А 13 августа 2003 года, в соборе
Успения Божией Матери и Всех Святых в Лондоне, состоялось его отпевание. Чин отпевания
совершил митрополит Минский и Слуцкий Филарет.
Могила владыки Антония входит в число пятидесяти известных захоронений на старом
Бромптонском кладбище, которые внесены в категорию почетных.
До этого могилу митрополита Антония отмечал только деревянный крест, на котором была
прикреплена маленькая дощечка с надписью о том, что здесь
покоится митрополит Сурожский Антоний. Надпись была сделана по-английски, мелким
шрифтом, имела неверную дату смерти владыки. Понятно, что крест и надпись были
временными, но это время растянулось на шесть лет. Наверное, сам владыка Антоний
улыбнулся бы и не придал этому никакого значения.
Митрополит Антоний Сурожский — это пастырь , который сделался любимым не только для
чад Зарубежной православной церкви по всему миру, но и для многих Россиян.
Проповеди, книги и статьи о духовной жизни, выступления , в том числе по радио «Би Би
Си» , видеоматериалы и аудиозаписи митрополита Антония Сурожского служили опорой
для Русской Православной Церкви в тяжелые для страны времена- времена возрождения
Православия после многих лет гонения , помогают они и доныне узнать свет Православного
учения.
Доброта и искренность митрополита Антония , глубина его слов не может оставить
равнодушным к Слову Божиему православных людей и в настоящее время.
Также Митрополит Антоний Сурожский как врач стал основоположником духовных законов в
области медицинской этики, уделяя много внимания вопросам страдания, умирания, пастырской
помощи больным.
Его труды можно воистину считать основополагающими для формирования правильного
духовного облика православного врача.
Комментарии (0)